Неточные совпадения
Дни и ночи по
улице, по крышам рыкал не сильный, но неотвязный ветер и воздвигал между домами и людьми стены отчуждения; стены были невидимы, но чувствовались в том, как молчаливы стали обыватели, как подозрительно и сумрачно осматривали друг друга и как быстро, при встречах, отскакивали в
разные стороны.
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На
улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий на шепот. В
разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
Бальзаминов. Ах, маменька, не мешайте! Представьте, маменька, я, бедный молодой человек, хожу себе по
улице, и вдруг что же? И вдруг теперь поеду в коляске! И знаете, что мне в голову пришло? Может быть, за Пеженовой сад отдадут в приданое: тогда можно будет забор-то разгородить, сады-то у них рядом, и сделать один сад.
Разных беседок и аллей…
В. А. Корсаков, который способен есть все не морщась, что попадет под руку, — китовину, сивуча, что хотите, пробует все с редким самоотвержением и не нахвалится. Много
разных подобных лакомств, орехов, пряников, пастил и т. п. продается на китайских
улицах.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас
разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел заметить, что у одной лавки купец, со всеми признаками неги, сидел на
улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему седую косу. Другие у лавок ели, брились.
Все мужики и бабы одеты чисто, и запахов
разных меньше по
улицам, нежели в Гонконге, исключая, однако ж, рынков.
Мы пошли по
улицам, зашли в контору нашего банкира, потом в лавки. Кто покупал книги, кто заказывал себе платье, обувь,
разные вещи. Книжная торговля здесь довольно значительна; лавок много; главная из них, Робертсона, помещается на большой
улице. Здесь есть своя самостоятельная литература. Я видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры и купил некоторые изданные здесь сочинения собственно о Капской колонии. В книжных лавках продаются и все письменные принадлежности.
— «Негодная девчонка, — отвечал он, — все вертится на
улице по вечерам, а тут шатаются бушмены и тихонько вызывают мальчишек и девчонок, воруют с ними вместе и делают
разные другие проказы».
Штиль, погода прекрасная: ясно и тепло; мы лавируем под берегом. Наши на Гото пеленгуют берега. Вдали видны японские лодки; на берегах никакой растительности. Множество красной икры, точно толченый кирпич, пятнами покрывает в
разных местах море. Икра эта сияет по ночам нестерпимым фосфорическим блеском. Вчера свет так был силен, что из-под судна как будто вырывалось пламя; даже на парусах отражалось зарево; сзади кормы стелется широкая огненная
улица; кругом темно; невстревоженная вода не светится.
Над ними клубится облаком пар, от небольших, поставленных в
разных углах лавки печей, и, поклубившись по харчевне, вырывается на
улицу, обдает неистовым, крепким запахом прохожего и исчезает — яко дым.
«Был же он положительно не в здравом состоянии ума, сам мне признавался, что наяву видит видения, встречает на
улице разных лиц, которые уже померли, и что к нему каждый вечер ходит в гости сатана», — заключил доктор.
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая на руку вороха
разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут на толкучку, на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут на
улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
С утра толпы народа запрудили
улицу, любуясь на щегольской фасад «нового стиля» с фронтоном, на котором вместо княжеского герба белелось что-то из мифологии, какие-то классические фигуры. На тротуаре была толчея людей, жадно рассматривавших сквозь зеркальные стекла причудливые постройки из
разных неведомых доселе Москве товаров.
Я тоже начал зарабатывать деньги: по праздникам, рано утром, брал мешок и отправлялся по дворам, по
улицам собирать говяжьи кости, тряпки, бумагу, гвозди. Пуд тряпок и бумаги ветошники покупали по двугривенному, железо — тоже, пуд костей по гривеннику, по восемь копеек. Занимался я этим делом и в будни после школы, продавая каждую субботу
разных товаров копеек на тридцать, на полтинник, а при удаче и больше. Бабушка брала у меня деньги, торопливо совала их в карман юбки и похваливала меня, опустив глаза...
Эти цифры относятся к одному отчетному году, но если взять наличную массу каторжных за всё время ее пребывания на острове, то отношение бегавших в
разное время к общему составу выразится не менее, как в 60 %, то есть из каждых пяти человек, которых вы видите в тюрьме или на
улице, наверное, трое уже бегали.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в
разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по
улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Петровского, как только он вышел на
улицу, встретил молодой человек, которому коллежский советник отдал свой бумажник с номинациею и другими бумагами. Тут же они обменялись несколькими словами и пошли в
разные стороны. У первого угла Петровский взял извозчика и велел ехать в немецкий клуб.
Незнакомка Белоярцева была дочь одного генерала, жившего в бельэтаже собственного дома, на одной из лучших
улиц Петербурга. В этом доме знали о Белоярцеве и о его заведении по рассказам одного местного Репетилова, привозившего сюда
разные новости и, между прочим, рассказывавшего множество самых невероятных чудес о сожительстве граждан.
— Никогда, мадам! — высокомерно уронила Эльза.Мы все здесь живем своей дружной семьей. Все мы землячки или родственницы, и дай бог, чтобы многим так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Правда, на Ямской
улице бывают
разные скандалы, и драки, и недоразумения. Но это там… в этих… в рублевых заведениях. Русские девушки много пьют и всегда имеют одного любовника. И они совсем не думают о своем будущем.
А Добров ходил между тем по
разным избам и, везде выпивая, кричал на всю
улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли в одном ручье мертвым; сначала его видели ехавшим с Александром Ивановичем в коляске и целовавшимся с ним, потом он брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге.
Они шли с Николаем по
разным сторонам
улицы, и матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело шагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных полах рыжего пальто, и как он поправлял шляпу, сползавшую ему на нос.
Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец: ступеньки — сумерки — все светлее — и мы снова на
улице — веером, в
разные стороны…
Вскоре после описанных событий члены «дурного общества» рассеялись в
разные стороны. Остались только «профессор», по-прежнему, до самой смерти, слонявшийся по
улицам города, да Туркевич, которому отец давал по временам кое-какую письменную работу. Я с своей стороны пролил немало крови в битвах с еврейскими мальчишками, терзавшими «профессора» напоминанием о режущих и колющих орудиях.
Но мне отрадно и весело шататься по городским
улицам, особливо в базарный день, когда они кипят народом, когда все площади завалены
разным хламом: сундуками, бураками, ведерками и проч.
— Да почесть что одним засвидетельствованием рук и пробавляемся. Прежде, бывало, выйдешь на
улицу — куда ни обернешься, везде источники видишь, а нынче у нас в ведении только сколка льду на
улицах да бунты остались, прочее же все по
разным ведомствам разбрелось. А я, между прочим, твердо в своем сердце положил: какова пора ни мера, а во всяком случае десять тысяч накопить и на родину вернуться. Теперь судите сами: скоро ли по копейкам экую уйму денег сколотишь?
Шибко скакал Варнава по пустой
улице, а с ним вместе скакали, прыгали и разлетались в
разные стороны кости, уложенные на его плоских ночвах; но все-таки они не столько уходили от одной беды, сколько спешили навстречу другой, несравненно более опасной: на ближайшем перекрестке
улицы испуганным и полным страха глазам учителя Варнавы предстал в гораздо большей против обыкновенного величине своей грозный дьякон Ахилла.
Я представила, что иду одна по
разным освещенным
улицам и где-то встречаю вас.
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать их в дома
разные и, чтоб не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных… И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с
улиц отрепышей
разных, не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты… Вот они к чему, дома эти
разные, для скрытия правды они… для изгнания Христа из жизни нашей! Ясно ли?
Всюду несли и везли
разные вещи и товары; люди двигались спешно, озабоченно, понукали лошадей, раздражаясь, кричали друг на друга, наполняли
улицу бестолковой суетой и оглушающим шумом торопливой работы.
Втянулись в широкую
улицу, застроенную деревянными домами. Окрашенные в
разные краски, пожилые, коренастые, они имели вид мирный и уютный. Особенно хороши были дома с палисадниками, точно подпоясанные зелёными фартуками, чистые и весёлые.
— Мерзавцы! — кричал Саша, ругая начальство. — Им дают миллионы, они бросают нам гроши, а сотни тысяч тратят на бабёнок да
разных бар, которые будто бы работают в обществе. Революции делает не общество, не барство — это надо знать, идиоты, революция растёт внизу, в земле, в народе. Дайте мне пять миллионов — через один месяц я вам подниму революцию на
улицы, я вытащу её из тёмных углов на свет…
Глаза его, устремленные на противоположную сторону
улицы, выражали глубокую задумчивость; он постукивал машинально по стеклам пальцами, выбивал тревогу, сбор,
разные марши и как будто бы не видел и не слышал ничего.
Вместо
улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva 1'еmpereur!» [Да здравствует император! (франц.)] — шумели и пели песни на
разных европейских языках.
В тот же день сводчик и ходатай по
разного рода делам Григорий Мартынович Грохов сидел за письменным столом в своем грязном и темноватом кабинете, перед окнами которого вплоть до самого неба вытягивалась нештукатуренная, грязная каменная стена; а внизу на
улице кричали, стучали и перебранивались беспрестанно едущие и везущие всевозможные товары ломовые извозчики. Это было в одном из переулков между Варваркой и Ильинкой.
И если искал его друг, то находил так быстро и легко, словно не прятался Жегулев, а жил в лучшей городской гостинице на главной
улице, и адрес его всюду пропечатан; а недруг ходил вокруг и возле, случалось, спал под одной крышей и никого не видел, как околдованный: однажды в Каменке становой целую ночь проспал в одном доме с Жегулевым, только на
разных половинах; и Жегулев, смеясь, смотрел на него в окно, но ничего, на свое счастье, не разглядел в стекле: быть бы ему убиту и блюдечка бы не допить.
Монастырское подворье было сейчас за собором, где шла узкая Набежная
улица. Одноэтажное деревянное здание со всякими хозяйственными пристройками и большими хлебными амбарами было выстроено еще игуменом Поликарпом. Монастырь бойко торговал здесь своим хлебом, овсом, сеном и
разными припасами. С введением духовных штатов подворье точно замерло, и громадные амбары стояли пустыми.
К дьячихе так к дьячихе, Арефа не спорил. Только когда он проходил по
улице Служней слободы, то чуть не был убит картечиной. Ватага пьяных мужиков бросилась с
разным дрекольем к монастырским воротам и была встречена картечью. Человек пять оказалось убитых, а в том числе чуть не пострадал и Арефа. Все видели, что стрелял инок Гермоген, и озлобление против него росло с каждым часом.
В Усторожье игумен прежде останавливался всегда у воеводы, потому что на своем подворье и бедно и неприборно, а теперь велел ехать прямо в Набежную
улицу. Прежде-то подворье ломилось от монастырских припасов,
разных кладей и рухляди, а теперь один Спиридон управлялся, да и тому делать было нечего. У ворот подворья сидел какой-то оборванный мужик. Он поднялся, завидев тяжелую игуменскую колымагу, снял шапку и, как показалось игумену, улыбнулся.
Рассказывали
разные истории. Между прочим, говорили о том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет все сидела за печью и только по ночам выходила на
улицу.
Дело шло о службе где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по
разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не на
улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил.
Кляча рванула, стала лягать ногами, затем, под жгучими ударами кнута, понеслась, наполнив экипажным грохотом
улицу. Сквозь бурные слезы Коротков видел, как лакированная шляпа слетела у извозчика, а из-под нее разлетелись в
разные стороны вьющиеся денежные бумажки. Мальчишки со свистом погнались за ними. Извозчик, обернувшись, в отчаянии натянул вожжи, но Кальсонер бешено начал тузить его в спину с воплем...
Даже когда он один раз выкатился на
улицу в виде нового свежевысмоленного тележного колеса и лег на солнце сушиться, то и эта его хитрость была обнаружена, и умные люди разбили колесо на мелкие части так, что и втулка и спицы разлетелись в
разные стороны.
Мы их уничтожали, курили трубки, слушали
разные повести, рассказываемые наставником нашим о подвигах бурсаков на вечерницах и
улицах в городе, ночных нападениях на бакчи и шинки за городом; извороты при открытии и защите товарищей, и многое тому подобное.
— Умер, а книга осталась, и ее читают. Смотрит в нее человек глазами и говорит
разные слова. А ты слушаешь и понимаешь: жили на свете люди — Пила, Сысойка, Апроська… И жалко тебе людей, хоть ты их никогда не видал и они тебе совсем — ничего! По
улице они такие, может, десятками живые ходят, ты их видишь, а не знаешь про них ничего… и тебе нет до них дела… идут они и идут… А в книге тебе их жалко до того, что даже сердце щемит… Как это понимать?..
Каменный двухэтажный дом строился не зараз, а поэтому окна, выходившие на
улицу, были неодинаковой величины и расположились на
разной высоте.
Озадаченный люд толковал,
Где пожар и причина какая?
Вдруг еще появился сигнал,
И промчалась команда другая.
Постепенно во многих местах
Небо вспыхнуло заревом красным,
Топот, грохот! Народ впопыхах
Разбежался по
улицам разным,
Каждый в свой торопился квартал,
«Не у нас ли горит? — помышляя, —
Бог помилуй!» Огонь не дремал,
Лавки, церкви, дома пожирая….
Старик и молодая женщина вошли в большую, широкую
улицу, грязную, полную
разного промышленного народа, мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и повернули из нее в узкий, длинный переулок с длинными заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного капитального дома, сквозными воротами которого можно было выйти на другую, тоже большую и людную
улицу.
И наконец замолчала совсем и молча, с дикой покорностью совалась из угла в угол, перенося с места на место одну и ту же вещь, ставя ее, снова беря — бессильная и в начавшемся бреду оторваться от печки. Дети были на огороде, пускали змея, и, когда мальчишка Петька пришел домой за куском хлеба, мать его, молчаливая и дикая, засовывала в потухшую печь
разные вещи: башмаки, ватную рваную кофту, Петькин картуз. Сперва мальчик засмеялся, а потом увидел лицо матери и с криком побежал на
улицу.
Упразднили регистратуру за ненадобностью и выпустили генералов на волю. Оставшись за штатом, поселились они в Петербурге, в Подьяческой
улице, на
разных квартирах; имели каждый свою кухарку и получали пенсию. Только вдруг очутились на необитаемом острове, проснулись и видят: оба под одним одеялом лежат. Разумеется, сначала ничего не поняли и стали разговаривать, как будто ничего с ними и не случилось.
Кисели готовила Никитишна
разные: почетным гостям — пшеничные с миндальным молоком, на
улицу — овсяные с медовóй сытóй.